В понятии «талант-самородок» есть некая натяжка и неуклюжесть. Что-то геологическое, земляное, пыльноватое. Мол, этому человеку талант не с неба дан, а от земли, от сохи. Ему, в общем-то, и не полагалось. Социальные условия не располагали. А он – смотри-ка! – обманул судьбу. Надо же, какая прелесть! И чопорная, напудренная, городская дама Культура Богемовна Высокая, неловко проковыляв на точеных каблуках по бугристому глинозёму, поднимает нежданное чудо наманикюренными пальчиками и любуется со смесью удивления и страха.
Да, любование людьми-самородками – удовольствие нелегкое и колкое. У художественной богемы всего мира такие творцы вызывают смешанные чувства: суровость их судеб пугает на фоне судьбы собственной, уютно-праздной, острые углы диковатого таланта рвут дорогой шелк оценочных канонов. А они, эти люди со странным даром, часто даже и не спорят со снобами, чем озадачивают их еще сильнее. «Ну да, от земли я» – простодушно отвечает самородок, даже не пытаясь переубедить эстета. «От бога!» - шепотом договаривает жизнь.
Василий Шукшин и Иван Попов для советского и российского художественного сообщества оказались именно такими странными сокровищами, обжигающими ладонь и взор. А еще они удивляли буквально мистическим родством своих творений.
Проза Василия Шукшина, живопись Ивана Попова. Два этих мира – сотворенный пером и написанный кистью – глядятся друг в друга, словно в зеркало. Картины Ивана Попова – словно живописный эквивалент прозы Шукшина. Некоторые выглядят почти иллюстрацией конкретных шукшинских рассказов. Другие – словно их продолжение или предыстория – то, что было описано в полслова, было обойдено пером, но дышало где-то рядом, за кромкой страницы.
Это сходство, эта живая, полная оттенков и мелочей симметрия бросается в глаза даже тем, кто видит картины Ивана Попова впервые, ничего не зная о самом художнике. «Надо же, как будто мир Шукшина!» - эта фраза слетала с уст множества зрителей, различаясь лишь деталями формулировки.
И ведь они были правы! Интуитивно правы. Потому что это и есть мир Шукшина. Самый настоящий – село Сростки, гора Пикет, лица селян, в которых вся причудливая сибирская этногенетика. Потому что Василий Шукшин и Иван Попов – дети одного села, ближайшая родня друг другу, потому что их биографии переплетены меж собой, как нити рукодельного кружева.
Попов и Шукшин приходились друг троюродными братьями по материнской линии. Более того, до совершеннолетия Шукшина они еще и фамилию имели общую. Да, в Сростках, где полсела – Поповы, никакого Василия Шукшина поначалу не было. Был Вася Попов, он же – Вася-Макарёнок, Макаров сын.
Сам Макар Шукшин сгинул в шестернях коллективизации, потому большая семья Поповых решила, что под их фамилией Васе расти будет спокойнее. Ваня и Вася Поповы были очень похожи друг на друга (оба – вдовьи дети, любящие своих мам наивно-огромной, ревнивой любовью маленьких рыцарей) и в той же мере различны. Резкий, пылкий, словно их одних углов составленный Вася, и спокойный, созерцательный Ваня. Это было не церемонное, пунктирное приятельство кузенов-горожан, а братство двух птенцов в ветреном гнезде. Ваня, чуть старший, окружал Васю защитой и заботой. Тот, в свою очередь, противился роли опекаемого малыша, стремясь быть на равных. В будущем это незлое, но явное состязание не раз появлялось в жизни братьев. Но это было не борьбой, а стремлением быть достойным друг друга.
Единой, похожей была у мальчиков и страстная влюбленность в большой мир. Будучи по сем канонам просто эталоном медвежьего угла (первое звуковое кино в село привезли только в 1939-м), Сростки, тем не менее, давали своим детям какую-то крылатую энергию. Чуйский тракт, казавшийся детям осью Земли, манил в странствия, переменчивая радуга небес и гор будила инстинкты художника. Они и проснулись, по сути, в обоих братьях. В каждом по-своему.
Ваню Попова судьба увела из Сросток еще в предвоенном детстве – мать, изнуренная вдовьей жизнью, отправилась искать лучшей доли на просторах огромной страны. Счастье, увы, не нашлось, ускользнуло миражом. Но в этих перипетиях Ваня получил багаж впечатлений, ошеломительный для деревенского мальчишки. Кубань, Дальний Восток – другие оттенки природы, другие ветра, другие облака, лица и нравы. Увы, вскоре на все это ляжет муар войны и сиротства. Но Ваня предпочитал не горевать, а всматриваться. Созерцательная натура – лучший иммунитет к бедам. Ваня страстно выскребал витамин красоты из-под корки сурового, обожженного ветрами детства. И вселенная, словно благодаря Ваню за влюбленность в свои чудеса, сжалилась и дала шанс: киевский художник, коротавший войну в дальневосточной эвакуации, послал рисунки мальчика в только что освобожденный Киев, в Киевскую среднюю художественную школу, одну из трех в тогдашнем СССР.
Для души юного провинциала такая школа – нелегкое испытание. Навык детской дружбы, полученный в Сростках – дружбы простодушной, натурально детской – тут оказался не ко двору. Пришлось учиться дружбе богемно-городской – жесткой, ревнивой, считающей баллы. Вокруг – юные киевляне, одесситы, рижане. Дети из хороших семей, дети, рожденные с серебряными ложками во ртах, дети со сложными, шелестящими, крахмально хрустящими, серебрящимися фамилиями. Так что, злые шуточки про сибирский валенок Ваня Попов слышал изобильно. Но научился от них защищаться – то ответным острым словом, то незримыми стенами спокойной сибирской уверенности. Словом, обжился. Среднее художественное образование плавно перетекло в высшее художественное.
Киевский художественный институт был тогда одним из культовых советских арт-вузов и учили Ивана Попова живые классики – Яблонская, Шовкуненко, Костин, чьи работы были известны всей стране от мала до велика. Старшим – по репродукциям в «Огоньке», младшим – по вклейкам в «Родной речи».
Мастерство наставников и личный талант Ивана Попова в итоге, в сумме дали удивительный эффект – у него практически не было «слабых», нелюбимых художественных техник или слабых жанров – он с равным радостным увлечением работал и с акварелью, и с масляными красками, и в графике. Уже с юности Иван Попов обладал счастливым для любого художника даром любить свое дело даже в мелочах, в рутинных, казалось бы, почти незначимых проявлениях. Потому и свою дипломную картину «Сестры», посвященную драматической теме семей, разделенных гражданской войной, он прописывал с какой-то не студенческой, удивлявшей даже наставников кропотливостью. Художественно сообщество Киева было удивлено – «Сестры» были выше милого стереотипа «дипломная картина отличника» – настолько, что сразу же стали экспонатом профессиональных выставок и предметом интереса зрелых художников. Она и сейчас находится в институтской галерее.
В Киеве карьера Ивана Попова могла бы быть похожей на отлично отлаженный эскалатор, но он удивил и преподавателей, и однокашников – начал рваться назад, в Сибирь, в Новосибирское отделение Союза художников, говоря о себе именно как о СИБИРСКОМ художнике. Украинское художническое сообщество и администрацию вуза это удивляло до шока. Променять Украину, румяную любимицу СССР, её яркую до аляповатости природу, её парадный Крещатик, зарастающий мраморными кренделями, на «какой-то Новосибирск» – это разрывало шаблон, это не укладывалось в мозгу. В ход пошел последний, сугубо украинский аргумент – «Для собi зроблено». Мол, кадры растились для Украины, потому и работать тебе здесь, никаких сибирей-имбирей! Попов победил терпением – отбыл трехлетнюю распределительную повинность и уехал в Новосибирск, назло всем мясистым карьерно-бытовым аргументам. В город, где его, по большому счету, никто и не ждал. Здешний круг художников был герметичен, ревнив к чужим образовательным маркам и нетерпим к чужакам. В неуютной роли чужака Попов прожил несколько лет. Но зато этот город был так близок к любимому Алтаю. И в итоге взял свое – его особая, повествовательная живопись нашла своих ценителей. В Союз Художников его приняли с картиной «Табунщик» – с картиной, чья живая, безыскусная, буквально пахнущая дождем лирика была соткана из множества эскизов, натурных и студийных зарисовок, экспериментов со светом и водой. Увлеченное мастерство Попова оценили в итоге даже самые завзятые академические снобы. Он добился и коллегиального признания (многократно делегировался на съезды Союза Художников СССР и РСФСР), и активной выставочной жизни. Впрочем, специфическая аура съездов была Попову в тягость – самой естественной стихией художника он считал мастерскую и выставочные залы – пространство встречи со зрителем. А простые зрители увидели в этих картинах странное и завораживающее родство с писательской и кинематографической манерой Шукшина. Те же пейзажи, та же потаенная страсть в лицах с причудливым замесом кровей. О кровном родстве двух художников большинство даже и не подозревало, но родство их духа было очевидно. Наверное, музы Шукшин и Попова, как и подобает музам, были сестрами. Крепкими сибирскими девчонками, то задумчивыми, то хохотушками. Вроде девушек с картин Попова, вроде Наташи, сестры Василия. Попов рисовал своих земляков из Сросток много и разнообразно, с натуры, по собственным воспоминания, по фотографиям, в разных графических и живописных техниках. Но неизменно с любовью. И не льстиво – не пытаясь зашлифовать приемами парадного портрета врожденную, живую, скуласто-щербатую сибиринку-кондовинку, не превращая своих героев в глянцевых светских звезд. Никакого монументального соцреализма. Просто реализм. Живой, как полынный ветер с сопок, как переливчатый рокот Катуни, как дружба двух мальчиков из Сросток. Эти выросшие мальчики так и дружили всю жизнь – дружили соревнуясь и не завидуя, перекликаясь камертонным созвучием, но не повторяя друг друга. И где-то в зачарованной стране на мостках над Катунью до сих пор сидят их музы, белобрысые от алтайского солнца. Плетут венки из одуванчиков, шепчутся по-девчоночьи, болтают ногами над водой. И река смеется…
